Образ девы-воина в творчестве М. Цветаевой

Образ девы-воительницы представляется крайне значительным в творческом мире Марины Цветаевой: он не просто присутствует в отдельных ее произведениях, но появляется в разных вариациях и под разными именами на всем протяжении ее творческой жизни, причем порой в самых неожиданных контекстах и в связи с рядом других образов и мотивов, которые порой не типологичны и не типичны, но высоко индивидуальны. Более того, образ воительницы примерялся Цветаевой на себя лично и в ее, так сказать, жизни, или, точнее, биографическом мифе; примерялся он на нее и окружающими ее людьми – как в прижизненных документах, так и в воспоминаниях о Цветаевой и даже в художественных текстах (например, в триптихе С. Парнок 1916-1922 гг. «Пенфесилея»).В докладе прослеживаются константы образа воительницы у Цветаевой и намечаются линии эволюции в его креативной рецепции. Показывается, что образ воительницы присутствует в сознании Цветаевой по крайней мере с 1909 по 1937 г., т.е. почти на всем протяжении ее творческого пути. Она неизменно осознает себя амазонкой, «единоличным бойцом», хотя само содержание этого образа постепенно меняется. В ранней лирике это своего рода разбойница, «беззаконница», стихийная героиня, свободно проявляющая себя в мире и ему равная (формула: «Я и мир!»). С 1914 г. амазонка начинает пониматься еще и как «подруга» – в лесбийском смысле (см. также позднейшее «Письмо к Амазонке»), как женщина, не нуждающаяся в мужчинах. С 1917 г. – что, видимо, не случайно – воительница обращается в Жанну д’Арк, провидицу и спасительницу, наделенную божественной миссией; эта миссия у Цветаевой – особенно в 1921-1922 гг. – понимается как отказ от всего мирского ради поэтического призвания, ради мистического соединения с Гением. В то же время сохраняется почти неизменное у Цветаевой представление о силе лирической героини, которая реализуется в разных обличьях. Так, в 1923 г. на первый план выступают «разрозненные пары» Ахилл/Пентесилея и Зигфрид/Брунгильда, с которыми связаны мотивы трагического разминовения равных (причем равенство понимается и как глубинное родство, «братственность»), их «ратоборства», любви-вражды. Наконец, к 1927 г. амазонка принимает и образ мужененавистницы, но при этом нежной матери, жертвующей собой ради сына. Все эти ипостаси так или иначе проявляют себя в письмах и эго-документах вплоть до 1937 г., хотя доминантным остается мотив силы, не нашедшей себе равного.